Романы Круглого Стола. Бретонский цикл. Ланселот Озерный.

IV

Теперь, прежде чем расстаться с моими столь редкими читателями, я попросил бы у них позволения представить новые соображения (возможно, последние) об исходном порядке следования наших Романов Круглого Стола. Сколько раз эти романы приводили мне на ум второй терцет Божественной комедии:

Ahi! Quanto a dir qual era cosa dura,
Questa selva selvaggia ed aspra e forte
Chen el pensier rinnuova la paura…
[Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!(пер. М. Лозинского)]

В самом деле, вот уже немало времени я прилагаю величайшие усилия, чтобы не заблудиться в этом лесу, не то чтобы непроходимом, но, по крайней мере, доныне не пройденном.

Я углубился туда впервые в 1836 году[379] и с самого начала признал приоритет больших романов в прозе перед поэмами Кретьена де Труа. Я даже продвинулся немного далее и пока еще неуверенным шагом подступил к хронологическому порядку их сочинения. Я набросал его так:

Святой Грааль,

Мерлин,

Артур,

Ланселот,

Поиски Грааля,

Тристан.

Тридцать лет спустя, в 1868 году, я имел смелость заявить[380], что Робер де Борон, или Боррон[381], который, как считалось, совместно с Готье Мапом сочинил Святой Грааль, Ланселота, Поиски Грааля и Смерть Артура, скорее всего, никогда не был знаком с Готье Мапом и написал только поэму Иосиф Аримафейский.

Затем, в 1872 году, на основании одного отрывка из хроники Сенона, составленной в последние годы двенадцатого века Ришером, монахом этого аббатства, я пояснил[382], как Робер де Борон мог сочинить свою поэму недалеко от Муайенмутье, где покоилось тело богоугодного евангельского декуриона, прежде чем его перевезли в английский монастырь Гластонбери.

Но этого было мало: оставались еще большие пробелы в истории написания этого знаменитого цикла об Артуре или о Круглом Столе, и ныне я намерен довершить то, что без особой скромности назову своими открытиями. Это, по существу, последняя возможность исправить неточности и ошибки, которых я не избежал в ходе этих изысканий. Может быть, по причине моей доброй воли, я заслужу снисхождение у критики: ведь, в конце концов, каждый из этих первых романов был начат писателями, которые предоставили другим усовершенствовать их по своему желанию; все они подверглись многочисленным переделкам и вставкам, призванным скрыть их истинную природу; и потому задача не заблудиться среди стольких заросших тропинок была не из легких.

Для начала разделим наши романы на две категории. Одни из них – чистое воплощение феодального и рыцарского духа. Другие – выражение мистических и фанатично-религиозных чувств, в противоположность светскому характеру первых. Я усматриваю этот мистицизм в книгах Святой Грааль и Поиски Грааля; и далее в последней части Ланселота[383].

Я назову романы первой категории светскими. Всего их семь: Мерлин; продолжение Мерлина, т. е. Король Артур; Гавейн и Персеваль; Ланселот Озерный; Смерть Артура; Тристан.

Двое из авторов сообщили нам свои подлинные имена: Робер де Борон изложил в стихах Иосифа Аримафейского и Мерлина. Вальтеру, или Готье, Мапу мы обязаны Граалем, Поисками Грааля и последними частями Ланселота.

Робер де Борон служил у графа де Монбельяра, в Вогезах: Борон – это деревня неподалеку от аббатства Муайенмутье. Возможно, до Робера доходили смутные слухи о латинской книге Грааль, хранимой в Великой Бретани, и это подвигло его записать французскими стихами вогезскую легенду о набожном евангельском декурионе.

Что же касается Мерлина, он нашел материалы для него в двух книгах Гальфрида Монмутского, в то время широко известных: История Бриттов и Жизнь Мерлина. К повествованиям Гальфрида он не добавил ничего, кроме превосходного начала с советом демонов, к которому он нас уже подготовил первыми стихами Иосифа Аримафейского.

Я говорил и, как мне кажется, доказал, вопреки ощущению моего ученого друга г-на Юшера, что Робер де Борон написал в стихах Иосифа и Мерлина. Наши старинные труверы, как известно, долго колебались, прежде чем начать сочинять в прозе, если дело не шло о религиозных сюжетах. Но, однажды положив начало светской прозе книгами о Семи Мудрецах и о Круглом Столе, они нашли в ней достаточно преимуществ, чтобы оказаться к ней столь же расположены, как и к поэтической форме. Как раз к середине двенадцатого века, видимо, и относится этот первый взлет французской прозы: тогда стали меньше слушать и больше читать. Что же до первой поэмы Робера де Борона, я полагаю, что он посвятил ее Готье де Монбельяру задолго до того, как создал ее вторую версию, которая одна только и дошла до нас, и то в единственной неполной рукописи. Робер де Борон присовокупил к ней поэму о Мерлине; и он позаботился нас известить, что лишь потому взялся за этот сюжет, что не смог прочитать книгу о Граале, написанную со времени завершения его первой поэмы. «Когда, – говорит он, – я впервые представил историю Иосифа Аримафейского Готье де Монбелиару, моему сеньору, она не была еще написана ни одним смертным. С тех пор ученые мужи явили свету книгу о Граале, кою мне надобно было прочесть, чтобы изъяснить, что стало с Аленом, Петром, Броном и Моисеем[384]. В ожидании, когда мне дано будет узреть эту книгу, я поведаю вам историю Мерлина».

Эти две поэмы, Иосифа и Мерлина, не замедлили переложить в прозу: в этой второй форме множились копии, не избежав кое-каких подтасовок от пересказчика; например, истолкование Долины Аварона, где должен обосноваться Петр, как Великой Бретани; обещание в дальнейшем рассказа о британских династиях, «книги об Иосифе, облеченном властью с соизволения святой Церкви».

До сих пор найдены лишь пятьсот первых стихов Мерлина; но надо полагать, что повествование не шло дальше коронации Артура. Большинство рукописей или останавливаются на этом, или оставляют более-менее широкий промежуток после этих слов: «Так был Артур избран и долго держал королевство в мире»[385]. Впрочем, новые черты повествований, уже ничем не обязанных Гальфриду Монмутскому, и множество явных противоречий с предшествующими легко позволяют признать творение нового автора. Вот почему продолжению, выбранному мною, я присвоил отдельный заголовок, Книга о короле Артуре, подсказанный мне одним старинным текстом.

Итак, с этого начинается работа продолжателей поэмы Борона. Начиная от первой военной кампании Артура и до его решения послать Лота и четверых его сыновей к союзным королям, существует всего одна версия. Но с этого места роман развивается тремя разными путями: это подразумевает столько же различных версий. Одна из них смыкается своей последней главой с первой главой Ланселота: вот почему я счел нужным выбрать ее.

Из двух других продолжений первое сосредоточено на крупных столкновениях Сенов и Бретонцев, на боевых и амурных подвигах Гавейна. В нем подробно излагается любопытный эпизод про Страхолюдное обличье, новое воплощение античной Медузы, которое рыцарь-победитель, отвернувшись, бросает в залив Саталию[386]. Оно смакует скандальную хронику и довольно долго распространяется о любовных отношениях юного армориканца Госангоса Ламбальского с королевой Гвиневрой. Возможно, именно такого рода нескромность и заставила исключить его из корпуса четырех романов, самым известным из которых был Ланселот.

Второе продолжение впервые вводит во французский текст фигуру Персеваля, внука Брона и Энигеи, сестры Иосифа Аримафейского. Как и два предыдущих хранителя Святого Грааля, Иосиф Аримафейский и Брон, Персеваль происходит прямиком из поэмы Робера, приведенной в согласие с легендой о Гластонбери[387].

Здесь мы видим, что Грааль должен перейти из рук Иосифа к Брону, Богатому Рыболову[388], а из рук Брона к его внуку. Так что, вопреки хронологии, Персеваль и есть этот внук.

Этому продолжению Мерлина несколько раз присваивали имя Персеваля; и Кретьен де Труа взял его за основу знаменитой поэмы такого же названия, которую смерть не позволила ему завершить.

Итак, Иосиф Аримафейский и Мерлин, пересказанные прозой, и Гавейн, Артур и Персеваль, изначально прозой написанные, составляют то, что я называю исходным циклом Круглого Стола. Это совместный труд, над которым поработали многие. Он достаточно выверен, начиная с передачи Грааля в руки Иосифа и до возвращения Грааля на небеса. Артур и Мерлин показаны с рождения и прослежены до своего окончательного исчезновения: Мерлин пропадает в лесах, Артур причаливает к острову Авалону, обители фей.

В то самое время, когда продолжатели Мерлина проторяли таким образом свою стезю, два других великих романа, Ланселот и Тристан, произвели то, что мы назвали бы громкой сенсацией. Они не обнаруживали никаких связей с поэмами Робера и прозой его продолжателей; это была переработка старинных бретонских лэ, удачно пригнанных по некоему тематическому единству. И именно для нужд этого условного единства поэтическое сказание о Тристане в виде романа в прозе было присоединено ко второму циклу Артура. Мы упоминаем здесь об этом только для сведения.

Но весьма досадно, что Ланселота и Тристана, давших такой громадный толчок литературному воображению нынешних времен, продолжили и дополнили вставками два автора, которые ничуть не старались соблюсти их истинный дух. Весь ли Ланселот был творением Готье Мапа, как полагали переписчики тринадцатого века? Если бы можно было верить тем свидетельствам, которые нас так часто обманывали, пришлось бы признать, по крайней мере, что Мап начал Ланселота задолго до того, как предугадал, чем его закончит. Это действительно самый светский из наших романов, до того момента, когда он становится самым мистическим из них. Впрочем, такая перемена стиля была бы не особо удивительна в мэтре или мессире Готье Мапе; в человеке большой учености и самого прихотливого воображения; в хитроумном, жизнерадостном, легком законодателе мод своего времени. В его любопытной старческой книге, de Nugis curialium[389], бесспорно, найдется немало рассказов, которыми он мог бы поначалу обогатить Ланселота.

Но ведь точно так же, как ему ошибочно приписывали все сатирические и шуточные вирши, ходившие в его время, ему как самому плодовитому могли присвоить целиком и роман Ланселот, от которого он на самом деле создал лишь последнюю часть.

Эта великая книга была опубликована раньше Тристана; и никто, по крайней мере, не додумался приписать честь создания Тристана Готье Мапу. Сам автор подписался в нем именем Люса, владельца замка Гаст, близ Солсбери. Но все склоняет нас к тому, что он воспользовался псевдонимом. Ни на одной карте, ни в одной поземельной книге, ни в одном старинном тексте вы не найдете ни малейших следов этого замка Гаст или Гант и этого шателена Люса. Как бы то ни было, автор Тристана мог знать понаслышке, а мог даже и видеть знаменитую Liber Gradalis, хранимую в церкви Солсбери[390]. Именно ему принадлежит первое упоминание о ней, и мы можем ему верить, когда он говорит, что никто до него не помышлял извлечь ее на свет Божий. Но на самом деле, если он когда-либо открывал этот объемистый том, он закрыл его очень скоро, ограничившись тем, что взял оттуда первый пункт из мифического списка предков Тристана. Уже с оборота первого листа он начинает череду сказаний, которые явно не имели ничего общего с Liber Gradalis. Так что у него хватало причин не обнаруживать истинного автора стольких еле прикрытых измышлений. Но сказав, что до него никто не имел доступа к латинскому Граалю, он достаточно обосновал приоритет Тристана перед Святым Граалем Готье Мапа.